Час роковых решений
В первые дни русской операции по окружению было необходимо сделать решающий для дальнейшего хода событий выбор: прорыв внутреннего фронта окружения или же освобождение окруженной группировки извне. Паулюс 21 ноября предложил стоявшему над ним командованию группы армий отвести оказавшуюся под столь серьезной угрозой армию на спрямленную линию обороны по Дону и Чиру. Штаб группы армий одобрил оперативный замысел командующего армией, однако в тот же вечер без каких-либо комментариев передал ему приказ главного командования сухопутных сил, предписывавший 6-й армии при всех обстоятельствах удерживать Сталинград и фронт на Волге и содержавший заверение в том, что уже принимаются меры по организации мощного контрудара. Дальнейшие указания Гитлера предписывали занять круговую оборону и выжидать. Для спасения войск, которых грозили раздавить смертельные тиски, теперь было самым важным получить свободу действий, причем все корпусные командиры и главные руководители армии — командующий и начальник штаба — были убеждены в том, что речь может идти только о прорыве в юго-западном направлении. Поэтому Паулюс, ссылаясь на все более ухудшавшуюся обстановку на фронте, неизменно требовал безотлагательно предоставить ему свободу действий, причем последняя радиограмма с таким требованием была адресована лично Гитлеру. Непосредственный начальник Паулюса, командующий группой армий генерал-полковник барон фон Вейхс полностью разделял эту точку зрения и энергично поддерживал ходатайства Паулюса. В последний раз он выразил свое мнение по этому вопросу в обстоятельном докладе главному командованию сухопутных сил 23 ноября. В докладе, в частности, указывалось, что снабжение по воздуху двадцати дивизий не представляется возможным. Однако после того, как Гитлер 24 ноября отверг ходатайство о предоставлении 6-й армии свободы действий и, более того, самолично начертал линию, в пределах которой армия должна занять круговую оборону в ожидании деблокировки, Вейхс тоже не пытался более отстаивать план прорыва, который он только что считал совершенно необходимым и приказ об осуществлении которого он на собственный страх и риск уже собирался отдать. Не желая, видимо, искушать подчиненного ему командующего армией, он покорился. Но тем самым он уклонился и от принятия собственного решения, побоявшись взять на себя в этот роковой час личную ответственность перед историей.
Что же касается Паулюса, то он старательно изложил мотивы, побуждавшие его теперь отказываться от самостоятельных действий, которых с такой решительностью требовал генерал фон Зейдлиц. Он считал, что, не имея полного представления об обстановке на фронте в целом, не зная, какими резервами располагает главное командование сухопутных сил для осуществления обещанного в скором времени освобождения окруженной группировки извне, и не будучи в состоянии предвидеть последствия своих самостоятельных действий, он не имеет права вопреки полученным приказам прорываться со своей армией из Сталинграда. Как думал Паулюс, верховное главнокомандование вермахта, лучше представляющее себе общую обстановку, имеет веские основания для того, чтобы в интересах всей кампании во что бы то ни стало держаться за «твердыню на Волге». Он полагался на обещание Гитлера предпринять все, чтобы обеспечить снабжение окруженных войск, и думал, что имеются все предпосылки для успешного осуществления операции по деблокировке. «В этих условиях мои действия наперекор полученному приказу, тем более что я не чувствовал себя в состоянии со своей колокольни правильно оценить общую обстановку, могли бы подорвать основу всей подготовленной верховным командованием операции. Такие действия вразрез планам верховного руководства, возведенные в систему, могли бы привести лишь к анархии в управлении войсками». Эти слова, бесспорно, свидетельствуют о полной недооценке исключительности сложившейся ситуации, которая была не типичным, а из ряда вон выходящим случаем, по которому нельзя равняться в нормальной обстановке. Среди сугубо военных соображений, которые тогда в значительной мере определяли поведение Паулюса, на одном из первых мест стоял, очевидно, тот факт, что вышестоящее командование группы армий покорно примирилось с создавшимся положением. Роль, которую играл при этом генерал-полковник фон Вейхс, получила суровую, но справедливую оценку со стороны генерала Пауля Мальманна. В связи с приказом Гитлера любой ценой удерживать Сталинград Мальманн писал: «Этот противоречивший его внутренним убеждениям приказ не мог не поставить Вейхса в затруднительное положение. Однако он не стал искать выхода из этого конфликта, как того требовали законы солдатской чести и морали, а перевалил его разрешение на плечи подчиненного ему Паулюса, ограничившись передачей ему директивы главного командования сухопутных сил». И действительно, решение о переходе к самостоятельным действиям должно было быть тогда делом командования группы армий, поскольку оно лучше знало общую обстановку и располагало более широкой информацией, чем командование 6-й армии. Между тем фельдмаршал фон Манштейн 24 ноября, еще до того, как принять на себя командование группой армий, направил Паулюсу радиограмму, в которой, ссылаясь на только что полученный приказ Гитлера, указывал, что удержание волжского и северного фронтов является первоочередной задачей. Командование армии, говорилось в радиограмме, должно выделить ударные силы для того, «чтобы в случае необходимости хотя бы временно прорубить в юго-западном направлении коммуникационный коридор». К этому присовокуплялось обещание предпринять все, чтобы «пробиться извне» к окруженной армии. Такое известие должно было укрепить веру командования армии в конечный успех и не могло не повлиять на его дальнейшие действия.
В формировании решений Паулюса сыграла, видимо, свою роль и память о некоторых событиях последних месяцев, например опыт сражения под Харьковом. Ведь тогда тоже в катастрофической ситуации было необходимо выиграть время, и главное командование сухопутных сил сумело отстоять свою правильную оперативную концепцию, против которой выступали командиры фронтовых соединений и частей. Возможно, на мышлении Паулюса сказывалось также устрашающее воздействие тех случаев, когда Гитлер репрессировал и смещал с постов отдельных проявивших непослушание генералов. Наконец, свое влияние — что можно понять с психологической точки зрения — оказывала, очевидно, и вера в собственные силы и военное превосходство, благодаря которым до сих пор всегда удавалось преодолевать внезапно возникавшие кризисы и находить выход из положения, каким бы трудным оно ни было.
Как бы ошибочно ни было упрощенно квалифицировать действия Паулюса лишь как бездумное и тупое повиновение приказу, его решения так же мало учитывали всю чудовищность создавшегося положения и ту ответственность, которая ложилась на него в связи с этим, как и его трудно постижимая вера в обещанное верховным командованием избавление. В самом деле, неужели приказ Гитлера мог одним махом перечеркнуть все хорошо взвешенные доводы, побуждавшие Паулюса незадолго до этого добиваться необходимой, по его убеждению, свободы действий? Неужели пережитых разочарований было недостаточно, чтобы заронить в его душу глубокие сомнения? Ведь о трудностях снабжения в зимних условиях он знал и в связи с докладной запиской главного квартирмейстера группы армий генерала Вайнкнехта, который еще в октябре предлагал отвести 6-ю армию на спрямленную линию обороны по рекам Дон и Донец. За свои скептические настроения (он считал все возможности и резервы исчерпанными) Вайнкнехт был смещен со своего поста. Так же поступил Гитлер и с командиром IV корпуса генералом фон Шведлером, который недвусмысленно высказывался против оставления 6-й армии на угрожаемых позициях в Сталинграде. Паулюс не мог не знать и подлинных причин отставки генерал-полковника Гальдера, начальника генерального штаба сухопутных сил, с которым он прежде непосредственно работал. Безрезультатность всех его предостережений, представлений и просьб в адрес вышестоящих инстанций, как и тот факт, что ему так и не были предоставлены резервы, должны были бы еще более усилить его скептицизм. Что касается снабжения окруженной группировки, то он знал, с каким обоснованным пессимизмом относились к этому авиационные генералы. Ведь он сам присутствовал при одном разговоре, в ходе которого генерал Фибиг заявил начальнику штаба Шмидту: «Снабжать целую армию по воздуху? Не получится! Наши транспортные самолеты слишком заняты в Африке и на других фронтах. Я не советую чрезмерно полагаться на нас!»
Вальтер Гёрлиц, стремящийся под углом зрения оперативной перспективы, какой она представлялась тогда штабу армии, оправдать решения командования армии в окруженном Сталинграде, утверждает, будто Паулюс не мог себе представить, что верховный главнокомандующий способен давать безответственные указания, и будто Паулюс тогда якобы чувствовал себя «полностью застрахованным за спиной у Гитлера». Справедливость такого утверждения представляется весьма сомнительной хотя бы уже ввиду вышеупомянутых обстоятельств, которые должны были заставить бдительного генерала, по меньшей мере, призадуматься. К тому же Паулюс в самом начале похода в Россию и сам был свидетелем поразительного легкомыслия Гитлера. Когда он однажды стал докладывать Гитлеру о трудностях снабжения войск в зимних условиях, тот пришел в неистовство: «Эту болтовню... я не намерен больше слушать. Никакой зимней кампании не будет. В этом отношении вы можете положиться на мое дипломатическое искусство. Нашей армии нужно только нанести русским несколько хороших ударов... Тогда выяснится, что русский колосс стоит на глиняных ногах. Я категорически запрещаю говорить при мне о зимней кампании!»
Трудно представить себе, чтобы Паулюс, который, как-никак, долгое время являлся преподавателем военной истории и тактики, не был способен видеть всю катастрофичность и безнадежность стратегического положения, в которое попала его армия по вине столь же дилетантского, сколь и безответственного верховного руководства. Паулюс должен был знать, на какой чудовищный риск он идет, мирясь с приказом, который вопреки азбучным принципам стратегии отнимал у 250-тысячной армии оперативную инициативу и свободу маневра. То, чего требовал Гитлер, грозило толкнуть 6-ю армию со связанными руками под русский топор. По опыту зимы 1941 года Паулюс знал гитлеровскую концепцию ведения войны на Востоке, вершина мудрости которой сводилась к тому, чтобы любой ценой упрямо удерживать занятые позиции. По мнению Манштейна, генералу Паулюсу следовало в первые же дни окружения самостоятельно принять решение о прорыве из Сталинграда. «Стало быть, единственная возможность могла заключаться в том, — пишет он, — чтобы поставить Гитлера перед свершившимся фактом отхода армии из Сталинграда, тем более что верховное командование в течение первых 36 часов вообще не подавало о себе никаких признаков жизни». Это было как раз то, что понял и чего с такой настойчивостью требовал генерал фон Зейдлиц. Последний был к тому же убежден, что такого рода самовольные действия, повелительно диктуемые изменившейся обстановкой и имеющие своей целью продолжение борьбы, в начальной стадии битвы в окружении отнюдь не обязательно выглядели бы как неповиновение приказу. Меморандум Зейдлица содержал даже обоснование, с помощью которого можно было бы затем сообщить о свершившемся: «Для внешнего мира отступление из Сталинграда можно изобразить таким образом, чтобы это предотвратило тяжелый моральный ущерб. Например: после полного разрушения советского военно-промышленного центра Сталинграда армия, разгромившая вражескую группировку, была отведена от Волги».
О том, что действия вопреки вышестоящим приказам вовсе не обязательно должны быть загодя чем-то порочным и обреченным на неудачу, Паулюс мог знать, по меньшей мере, на одном примере. Ведь был же случай, когда его бывший главнокомандующий фельдмаршал фон Рейхенау в декабре 1941 года по стратегическим соображениям отвел войска только что переданной под его командование Южной группы армий из Ростова на линию реки Миус, несмотря на то, что Гитлер строжайше запрещал делать это. Донося об осуществленном отходе, он просто-напросто заявил, что, как он считает, это мероприятие было проведено «в духе указаний фюрера».
6-я армия, входившая в группу армий, естественно, не могла действовать в одиночку. Решение пойти на прорыв вопреки категорическому приказу высших инстанций было необходимо — как справедливо подчеркивает генерал Рерихт — согласовать с командованием группы армий, с тем чтобы эта операция была поддержана также и с внешнего фронта окружения. О том, что такая инициатива не была бы лишена шансов на успех, свидетельствует решительность, с которой командование группы армий поддерживало первоначальные оперативные планы 6-й армии. В телеграмме, направленной генерал-полковником бароном фон Вейхсом 23 ноября в адрес главного командования сухопутных сил, говорилось: «В результате прорыва 6-й армии в юго-западном направлении я ожидаю общей разрядки обстановки на фронте. Эта армия является единственной боевой силой, которая после полного выхода из строя 3-й румынской армии еще способна нанести урон противнику... Наконец, сохранившие еще боеспособность части 6-й армии представят собой незаменимое подкрепление для заново созданного оборонительного фронта и для подготовки контрнаступления».
Внутри Сталинградского «котла», в совершенно небывалой доселе обстановке, предстояло принять чрезвычайно серьезные решения. И решения эти входили не только в компетенцию главного командования сухопутных сил, но и — что нередко упускают из виду — в сферу ответственности командования группы армий, в которую входила 6-я армия. Дилемму, перед которой оказался Паулюс, нельзя не принимать во внимание. Надо помнить о ее благих намерениях и давившем на него чувстве долга; Паулюс был в гораздо более трудном положении, чем его подчиненные и критики, не несшие на себе непосредственной ответственности за судьбу армии. И все же в этой связи приходится спросить, не должно ли было командование армии проявить тогда гораздо более тонкое понимание обстановки и более глубокое, выходящее за рамки чисто военного и стратегического мышления сознание своей ответственности. Такая постановка вопроса оправдывается также наблюдаемым у них разрывом между теоретически правильным ходом мышления и практическими делами до и после получения директивы Гитлера, предписывавшей беспрекословно держать оборону. Явно соглашаясь с точкой зрения начальника штаба 6-й армии Шмидта, Гёрлиц не согласен с тем, что тогда было нужно найти другие решения. Говорить так, утверждает Гёрлиц, — это все равно что «после драки размахивать кулаками». Он считает, что действия вопреки приказу есть следствие определенной акции политического сопротивления. Опровержению подобного антиисторического взгляда посвящена специальная глава этой книги.
Последний шанс
Второй кризисный период в судьбе 6-й армии пришелся на дни непосредственно перед рождественскими праздниками 1942 года, когда передовые подразделения LVII танкового корпуса в ходе начавшейся операции по деблокировке приблизились к окруженной группировке на расстояние около 50 километров. 6-я армия еще раз получила шанс на прорыв из окружения и на спасение. Перед Паулюсом вновь встал вопрос о самостоятельных решениях и о свободе действий. Обе встречные операции — операция по деблокированию, которая носила кодовое название «Зимняя гроза» и предусматривала создание при активном содействии 6-й армии коммуникационного коридора для снабжения окруженной группировки, предполагая удержание позиций на Волге, и операция «Удар грома», имевшая своей целью постепенную эвакуацию «котла» и оставление Сталинграда, — были подробно описаны в главе, посвященной Манштейну. Теперь же нам важно подробнее рассмотреть факторы, повлиявшие на характер решений командующего и обусловившие пассивность окруженной армии.
Было совершенно очевидно, что войска немецкой группировки, уже пожиравшие лошадей, катастрофически утратили боеспособность, главным образом из-за совершенно недостаточного снабжения. Транспортные самолеты были в состоянии обеспечивать лишь одну десятую потребности армии. Потери личного состава в результате тяжелых оборонительных боев не восполнялись, не хватало боеприпасов и горючего. Короче говоря, армия роковым образом уже утратила маневренность, и ее ударная сила в ужасающей степени ослабла. Несмотря на это, готовился прорыв на южном участке «котла». С этой целью под командованием генерала Хубе создавалась ударная группа прорыва. В ее состав было включено около 80 уцелевших танков, которые, правда, имели горючего всего лишь, как говорили, на какие-нибудь 20-30 километров и поэтому в случае нужды были способны лишь на короткий рывок. После того как шедшие на выручку части в результате ожесточенных боев вышли на рубеж реки Мышковой, Манштейн отдал 6-й армии приказ как можно скорее начать наступление по плану «Зимняя гроза» и в случае необходимости прорываться на соединение с продвигающимися навстречу частями, с тем чтобы «протолкнуть» через вражеское кольцо шедшие за ними колонны автомашин с боеприпасами, горючим и продовольствием. Вторая часть операции «Удар грома» должна была последовать непосредственно за этим. Однако для того, чтобы начать ее, требовался еще один «особый приказ». Гитлер, думавший лишь о создании своего рода шланга для перекачки в «котел» боеснабжения и преисполненный фанатичной решимости оставить армию в Сталинграде, противился оперативным замыслам Манштейна, который в свою очередь не хотел самовольно отдавать ожидаемого Паулюсом приказа о прорыве. Командование 6-й армии не считало возможным начать частичный прорыв в соответствии с планом «Зимняя гроза» до тех пор, пока оставался в силе приказ удерживать фронт на Волге. Оно выдвинуло целый ряд условий, потребовав, в частности, предварительно подбросить в Сталинград подкрепление в живой силе и пополнить запасы горючего, а также предоставить ему шестидневный срок для подготовки операции. Паулюс и Шмидт были убеждены, что те силы, которые необходимы для создания и удержания задуманного командованием предмостного укрепления, могут быть сняты армией с других участков ее фронта лишь в том случае, если рывок в направлении этого коридора повлечет за собой в скором времени эвакуацию всего «котла». Поэтому Паулюс настаивал на быстрейшем осуществлении всеобщего прорыва, то есть операции «Удар грома». Однако Манштейн в разговоре по радио 23 декабря — кстати, в тот момент, когда уже было решено приостановить операцию по прорыву к Сталинграду извне, — заявил Паулюсу: «Санкционировать операцию сегодня не могу. Надеюсь, решение последует завтра». Однако эта санкция так никогда и не была дана. Тем самым Манштейн поставил подчиненного ему командующего армией в чрезвычайно тяжелое положение.
Паулюс стоял перед необычайно трудным решением. Оперативные возможности его армии были ограничены. Она в значительной степени утратила свою маневренность и к тому же из-за непрекращающихся вражеских атак практически была лишена возможности отвести с передовой ударные части, предназначенные для осуществления прорыва. Тем самым запланированная операция по прорыву окружения и соединению с деблокирующими войсками была связана с огромным риском. Ввиду скудности информации, поступавшей из штаба группы армий, и неясных указаний Манштейна командование 6-й армии в эти решающие дни было в значительной мере сковано в своих действиях. Во всяком случае, оно считало возможным перейти в наступление лишь в тот момент, когда шедшая на выручку группа армий Гота приблизится к «котлу» на расстояние 30 километров. Явно недооценив нависшую над армией смертельную угрозу и не сумев преодолеть бесконечные колебания и сомнения, Паулюс и Шмидт оказались не в состоянии решиться на прорыв. Их страшил громадный риск, так как при попытке прорваться — что было бы в любом случае почти актом отчаяния — армия, очутившись в зимней степи и со всех сторон атакованная превосходящими силами противника, могла бы погибнуть. Несомненно, тщательно взвесив ограниченные технические возможности и весьма малые шансы на успех операции по прорыву, Паулюс пришел к выводу, что он не может взять на себя такую ответственность. При этом вопреки утверждению Манштейна боязливая оглядка на приказы Гитлера во что бы то ни стало удерживать позиции, очевидно, не играла решающей роли. Вернее, Паулюс целиком и полностью полагался на командование группы армий «Дон» и на своего обожаемого главнокомандующего фельдмаршала фон Манштейна. От него он ждал решающего приказа об окончательной сдаче Сталинграда. По всей видимости, Паулюс даже не помышлял действовать без указаний Манштейна или наперекор ему.
В последние годы своей жизни Паулюс горько сетовал на то, что Манштейн в своих мемуарах задним числом упрекал его в слепом послушании Гитлеру и взвалил на него главную ответственность за неудачу всей операции по деблокировке. В беседах со своим сыном он то и дело возвращался к этому вопросу. Он указывал, что Манштейн неизменно «без каких-либо оговорок» препровождал ему приказы главного командования сухопутных сил и что у него не было ни малейшего повода думать, что эти приказы не встречают одобрения у командования группы армий. Паулюс подчеркивал, что ему никогда, ни на какой стадии битвы не давалось разрешения и тем более прямого указания идти на прорыв. И Манштейн никогда не подавал ему и намека, что он не одобряет или осуждает приказы Гитлера. «Тот, кто тогда не считал возможным дать мне приказ или разрешение осуществить прорыв, не имеет права писать сегодня, что он желал от меня подобных действий и одобрил бы их...»
О том, что происходило в те роковые дни между 19 и 23 декабря, Паулюс вспоминает лишь в самых общих и туманных выражениях. Некоторые моменты тактического и стратегического характера, а также существовавшие тогда возможности пока что остаются невыясненными. Доступные источники также еще не позволяют с уверенностью сказать, сколько танков и какие резервы горючего армия тогда действительно имела в своем распоряжении для осуществления прорыва. Хотя этой трагической фазе сражения сопутствовали многие, не поддающиеся учету, обстоятельства, историки все же вправе надеяться, что разобраться в этом поможет последующая публикация официальных документов, дневников боевых действий и не в последнюю очередь заметок начальника штаба армии. По-видимому, именно на них в значительной степени опирается в своих исследованиях Гёрлиц, перечисляя отрицательные и тормозящие факторы, влиявшие тогда на решения командующего армией и его штаба: неясность указаний командования группы армий, низкая боеспособность частей, сложность проведения перегруппировки в условиях окружения, слишком большое расстояние между окруженной группировкой и войсками деблокирующей группы, противодействие противника и, наконец, неведение относительно обстановки на фронте.
Учитывая тревоги и сомнения, вокруг которых целиком вертелись мысли командования армии, следует все же спросить, осознавало ли оно вообще с достаточной отчетливостью стоявшую тогда грозную альтернативу. Вопрос стоял так: последняя попытка спастись, идя на прорыв, либо же неотвратимая гибель. Прекращение снабжения по воздуху и невозможность удерживать далее «крепость на Волге» давали столь же мало оснований сомневаться в катастрофичности создавшегося положения, как и то, о чем говорилось в сообщениях штаба группы армий, направившего 19 декабря в расположение 6-й армии своего представителя майора Эйсмана для изучения обстановки на месте. Имеется достаточно свидетельств, подтверждающих, что проходившая большей частью в обстановке секретности материальная и моральная подготовка армии к прорыву велась без необходимой целеустремленности и решительности. Характеризуя позицию командования армии в те дни, когда решался вопрос о жизни и смерти армии, Манштейн воспроизводит отрывки из разговора, состоявшегося 21 декабря между начальником его штаба и генералом Шмидтом. Вот запись этого разговора: «Командующий армией, считающий предпосылкой прорыва переброску воздушным путем подкрепления в живой силе (что было неосуществимо), заявил, что если это подкрепление обеспечено не будет, то следует воздержаться от прорыва. Необходимо перебросить по воздуху такое количество продовольствия и снаряжения, чтобы окруженная группировка вновь обрела боеспособность и получила достаточное количество боеприпасов для того, чтобы удерживать оборону. Надеемся, что сможем определенное время продержаться и без пополнения. В общем мы придерживаемся мнения, что операция «Удар грома» является аварийной мерой, которой в случае возможности следует избежать».
Автору исторического исследования придется все время возвращаться к вопросу, не должен ли был Паулюс в те кризисные дни, невзирая на все чинившиеся сверху помехи и одолевавшие его сомнения, проявить решительность в своих действиях. Тот факт, что прорыв так и не состоялся, вызвал тяжелое разочарование не только у солдат и офицеров окруженной группировки, но и в деблокирующих частях и в штабе группы армий «Дон». Генерал-полковник Гот, командовавший 4-й танковой армией и руководивший операцией по деблокировке, недоумевал, почему 6-я армия не нанесла встречного удара, когда деблокирующие войска вышли на рубеж реки Мышковой. «Важно было не то, как далеко ей удалось бы продвинуться, а сам факт прорыва окружения». То обстоятельство, что LVII танковый корпус сковал значительные силы противника, могло бы иметь при этом благотворные последствия. Появилась бы также возможность в результате своевременного рывка изнутри кольца снова привести в движение части деблокирующей группировки, увязшие в тяжелых боях на реке Мышковой. Так же и Манштейн считает, что без большого риска нельзя было рассчитывать на спасение 6-й армии. «Нужно было довольствоваться тем, что удастся собрать, то есть наносить удар наличными силами и теми запасами горючего, которые удалось перебросить по воздуху в дни подготовки армии к наступлению». Манштейн никоим образом не исключал риска. «И все же надежда снова обрести свободу, спастись от смерти или плена, видимо, помогла бы частям армии осуществить то, что казалось невозможным». Можно с уверенностью предполагать, что прорыв из окружения высвободил бы последние остатки духовной энергии у солдат, сознававших роковую серьезность обстановки. Во всяком случае, русские боялись тогда оказаться меж двух огней, после того как они до начала наступления своей 2-й гвардейской армии уже были вынуждены под ударом деблокирующих немецких войск потихоньку оттягивать свои силы с внутреннего фронта окружения».
Движимая мужеством отчаяния, людская масса — около двадцати дивизий, сосредоточивших свою мощь на участке прорыва, по-видимому, смогла бы большей частью спастись от уничтожения. Эти активные действия наверняка облегчили бы положение частей Гота, и возможно, что в минуту крайней нужды в частях окруженной группировки выявились бы скрываемые дотоле запасы горючего и боеприпасов, которые могли бы весьма пригодиться. Конечно, рассчитывать на успех без очень больших жертв ни в коем случае не приходилось, тем более что и наступление деблокирующей группировки, осуществляемое недостаточными силами, грозило захлебнуться. Армии наверняка пришлось бы бросить большую часть своего тяжелого вооружения, технических и транспортных средств, а также раненых и больных.
Если Паулюс не смог решиться на эту отчаянную попытку, то причиной тому было, очевидно, не слепое повиновение Гитлеру. Отказ от последнего шанса на спасение своей армии, который, как бы то ни было, таился в этом огромном риске, объяснялся — в этом ему можно верить — пониманием огромной ответственности. И от этой ответственности его никто не мог избавить. Полководец типа Блюхера, Рейхенау или Роммеля, надо полагать, не стал бы в такой обстановке слишком долго раздумывать и колебаться, а действовал бы по собственному усмотрению и без оглядки.
Самопожертвование и гибель по приказу начальства
Заключительная фаза Сталинградской битвы, ознаменовавшаяся неописуемыми страданиями и массовой гибелью обреченных солдат 6-й армии, всесторонне освещена в соответствующих главах настоящей книги. В мемуарах Паулюс старается объяснить свои тогдашние действия, характерной чертой которых было присущее командующему армией железное упорство в осуществлении однажды принятого решения, родившегося в муках тяжких раздумий. После того как в рождественские дни 1942 года исчезла всякая перспектива на скорое высвобождение из неумолимо сжимавшихся тисков, он видел свою главную задачу в том, чтобы любой ценой удерживать занимаемые позиции. Такое решение было связано со смутной, но непрерывно подогреваемой в высших штабах надеждой, что последует новая деблокировка и ее предпримут со всех направлений при поддержке мощных танковых сил. Новогодняя радиограмма Гитлера призывала 6-ю армию «непоколебимо верить», что «фюрер не оставит в беде сражающихся на Волге героев». Та обнадеживающая информация о намерениях верховного главнокомандования, которую привез с собой после встречи с Гитлером генерал Хубе, как подчеркивает Паулюс, наряду с поступавшими приказами сыграла решающую роль при отклонении русского предложения о капитуляции 8 января 1943 года. Как было тогда обещано, снабжение по воздуху будет реорганизовано на новой расширенной основе и для осуществления операции по деблокировке подбросят танковый корпус «СС». Во второй половине февраля должно было развернуться контрнаступление, в результате которого, как тогда утверждали, удастся «превратить Сталинград в великую победу». Предпосылкой этого должна была стать стабилизация южного крыла Восточного фронта и отвод армий с Кавказа. Но действительно ли генерал-полковник Паулюс, хорошо знавший катастрофически ухудшавшееся состояние своих войск и обстановку на месте, еще верил тогда в возможность своевременного избавления? Этот вопрос он обходит. Однако несомненно, что Паулюс был убежден в необходимости, по стратегическим соображениям, во что бы то ни стало продолжать борьбу и в интересах всей кампании удерживать занимаемые позиции. И высшие штабы неизменно укрепляли в нем эту уверенность. «Сообщения генерала Хубе, — пишет Паулюс,- как и аналогичные высказывания командующего группой армий, обязывали меня любой ценой удерживать фронт, если я не хотел взять на себя ответственность за развал южного крыла и тем самым всего Восточного фронта не только перед верховным командованием, но и перед всем немецким народом».
В связи с этим нельзя пройти мимо письменных указаний, в которых фельдмаршал Манштейн в начале января 1943 года, отвечая на экстренные запросы Паулюса относительно организации прорыва, пытается снять бремя ответственности с подчиненного ему командующего армией. В этих указаниях, как их излагает Паулюс, говорилось примерно следующее: «...Я понимаю и разделяю те опасения и тревоги, которые внушает вам судьба 6-й армии. Однако вышестоящие инстанции более широко информированы, лучше знают, что диктует обстановка, и несут ответственность за свои решения. Ваша задача состоит в том, чтобы всемерно содействовать выполнению полученных вами приказов. За то, к чему это приведет, вы не несете никакой ответственности». И Паулюс добавляет: «То обстоятельство, что командующий группой армий до самого конца солидаризировался с приказами главного командования сухопутных сил, также влияло на мои поступки. Фельдмаршал Манштейн пользовался репутацией особенно авторитетного в оперативных вопросах человека, способного отстоять свое мнение перед Гитлером».
Когда в результате уничтожающего русского наступления «котел» был раздавлен и зажатая со всех сторон 6-я армия, начиная с середины января, билась в неописуемо мучительной агонии, Паулюс продолжал до самой последней минуты упорно придерживаться внушаемого ему свыше взгляда, что 6-я армия, жертвуя собой, призвана связать вражеские силы с тем, чтобы способствовать восстановлению или даже, быть может, спасению остального фронта. Он был в этом убежден и после того, как дважды повторенная им просьба разрешить капитуляцию, которую он и сам теперь уже признавал необходимой, была неумолимо отвергнута высшим командованием. Паулюс видел, какие адские мучения терпит его армия. В его записях есть такие слова: «Сознание всех этих ни с чем не сравнимых мук моих солдат и офицеров тяжелым грузом давило на мои решения. В конфликте между долгом повиновения приказу, о котором мне то и дело напоминали, подчеркивая, что важен каждый лишний час, и долгом человечности по отношению к моим солдатам я считал, что должен отдать приоритет долгу повиновения».
В другом месте своих записок Паулюс, как бы подытоживая свои мысли, на которых заметен отпечаток более поздних тяжелых раздумий, более обстоятельно излагает свои взгляды на этот счет. Там он говорит об угнетавшем его неразрешимом противоречии между сыпавшимися сверху категорическими приказами во что бы то ни стало удерживать фронт и соображениями гуманности, требовавшими прекращения сопротивления. Стратегическая обстановка в целом, как он считает, «повелевала стоять насмерть и принести себя в жертву», чтобы избежать еще больших жертв на других участках и крушения всего фронта. Тогдашняя ситуация, замечает Паулюс, не могла оправдать самовольных действий на передовой линии фронта, ибо субъективно осознанная безвыходность положения, сулившего гибель или плен, еще не давала сознающему свою ответственность командующему права нарушать приказ. В тех условиях ни армия, ни народ не поняли бы подобных действий, поскольку это по своим последствиям было бы «революционным политическим актом против Гитлера». К тому же, по мнению Паулюса, самовольная сдача позиций в Сталинграде дала бы Гитлеру повод свалить всю вину за начавшее уже вырисовываться военное поражение на генералов, тем самым, создав почву для новой легенды об «ударе кинжалом в спину». Политические намерения, как заявляет Паулюс, были чужды ему. «Я был солдатом и считал тогда, что служу своему народу именно тем, что повинуюсь приказу».
Субъективную честность и искренность выдвигаемых Паулюсом аргументов не следует оспаривать. Однако подобные теоретические рассуждения, которые во многих отношениях механически переносят повседневные правила поведения на нераспознанные в самой своей сути и совершенно исключительные по своим чудовищным последствиям условия, показывают, в какой ужасающей степени командующий армией как типичный выразитель профессионально военного образа мышления оказался не в состоянии правильно оценить сложившуюся ситуацию и историческую значимость своих решений. И Паулюс спасовал не только в том отношении, что в силу своей аполитичности не смог подняться над событиями. Во второй половине января требовалось не столько совершить осознанную политическую акцию, сколько принять справедливое с точки зрения человеческой нравственности решение. Ибо охватившая армию агония, не прекращенная приказом командования, разрушала все понятия о воинской этике уже потому, что сама она возникла в нарушение законов нравственности. Что же касается опасности возникновения новой легенды об «ударе кинжалом в спину», то ответ на этот вопрос мог быть найден и в ином плане.
В начале второй недели января был отвергнут русский ультиматум. К этому времени истерзанная голодом, эпидемиями и морозом армия, несмотря на сохранившиеся у нее остатки боеспособности, находилась в таком состоянии, когда по прежним представлениям могла бы, как это утверждает один из лучших знатоков Сталинградской битвы, произойти «почетная капитуляция».
10 января, когда началось русское генеральное наступление, в дневнике боевых действий вермахта появилась запись: «Суточная продовольственная норма 6-й армии составляет ныне 75 граммов хлеба, 200 граммов конины, включая кости, 12 граммов жиров, 11 граммов сахара и 1 сигарета. К 20 января будут забиты все лошади». В этой обстановке командующий армией был обязан самым тщательным образом продумать, ради чего и с какой целью с его санкции приносятся в жертву десятки тысяч людей. На другой чаше весов он был обязан взвесить ценность бросаемых на ветер человеческих жизней. От этой ответственности его не могли избавить ни слабое знание общей обстановки на фронтах, ни приказ высшего командования.
Дневник военных действий оперативного штаба вермахта с сухой лаконичностью зафиксировал 23 января чреватые зловещими последствиями события: «На поставленный вчера вечером генералом Цейцлером вопрос, можно ли теперь разрешить 6-й армии капитулировать, фюрер ответил отрицательно. Он заявил, что армия должна сражаться до последнего человека, чтобы выиграть время. На соответствующую радиограмму фюрера в адрес 6-й армии генерал-полковник Паулюс ответил: «Ваши приказы будут выполнены, да здравствует Германия!»
Почему командующий армией вообще счел нужным на заключительной стадии трагедии, разыгравшейся по вине Гитлера, снова обращаться к верховной инстанции с запросом, ответ на который, судя по предшествовавшему опыту, был заранее предрешен. И зачем ему было лишний раз афишировать свою готовность повиноваться приказу, остается по сей день неясным. Генерал Дёрр со всей суровостью осудил этот шаг. «Тот факт, — писал он, — что облеченный ответственностью за свои войска командир, находясь в подобной ситуации, вместо того чтобы действовать по своему усмотрению, обращается к находящемуся за 2 тысячи километров от фронта верховному главнокомандующему за разрешением капитулировать, не соответствовал немецким солдатским традициям. 24 января можно было настолько ясно представить себе, какие ужасные формы и масштабы примет надвигающаяся катастрофа, что генерал Паулюс при любой трактовке солдатского долга и традиций имел право и был обязан оценить жизнь более чем 200 тысяч солдат выше, чем утратившее свой смысл предписание инстанции... История никогда еще не признавала за каким-либо полководцем права приносить в жертву жизни своих солдат после того, как они лишились способности сражаться».
В последние дни Сталинградской трагедии действия командования армии характеризовались внутренней противоречивостью. До самого горького конца руководители армии настаивали на выполнении бесчеловечного приказа сражаться до последней возможности, обрекая свою армию на верную гибель, однако в то же время разрешали отчаянные попытки разрозненных групп прорваться из окружения. Заставляя своих солдат в соответствии с приказом высшего командования стоять насмерть, сами они предпочли уклониться от участия в этом последнем сражении. Отправив в адрес Гитлера поздравительную телеграмму по случаю годовщины установления нацистского режима, насквозь проникнутую ложным пафосом и превозносившую отказ капитулировать как образец солдатской доблести, они вступили в переговоры с русскими и вместе со штабной охраной сдались в плен, не отдав приказа о капитуляции продолжавшим еще борьбу подразделениям в отсеченной северной части «котла». Только что произведенный в фельдмаршалы Паулюс в последние дни сражения уже не держал бразды командования в своих руках, сникшим и надломленным человеком отправился он в плен. Он хотел, чтобы его считали «частным лицом», и, не поддаваясь на уговоры высших советских генералов, упорно отказывался использовать свое влияние для того, чтобы побудить к капитуляции остатки своей армии. Его поведение привело в бешенство Гитлера, ожидавшего, что Паулюс покончит жизнь самоубийством. На оперативном совещании 1 февраля Гитлер изливал на голову злосчастного командующего потоки безудержной брани, называя его трусом и заявляя, что своей сдачей в плен он пустил насмарку героизм своих солдат. Никто из присутствовавших на совещании высших офицеров, среди которых был и Цейцлер, не решился перечить взбешенному диктатору и произнести хоть единое слово оправдания или сочувствия в адрес Паулюса. Гитлер явно хотел, чтобы самоубийство командующего армией, которому он в награду за беспрекословное повиновение присвоил высшее военное звание, помогло ему отвлечь внимание общественности от подлинного виновника этого сокрушительного разгрома. Глубоко разочарованы — разумеется, в совершенно ином плане — были и участники Сопротивления, которые тщетно надеялись, что Паулюс, пока еще не поздно, станет действовать вопреки безрассудным приказам или же во всеуслышание заявит гневный протест против них. «В кружке Бека знали слабости его характера. Было бы важно, если бы Паулюс решился хотя бы в последний момент перед гибелью армии апеллировать к немецкому народу, страстно заклеймив безумство военного и государственного руководства. Тем самым он разорвал бы густую завесу пропагандистской лжи, призванную скрыть от народа правду о Сталинграде».
Издатель архива Паулюса Вальтер Гёрлиц в своих комментариях и исследованиях, посвященных Сталинградской битве, не раз жаловался на то, что современные немецкие историки «гораздо более склонны видеть в Сталинградской битве несказанные бедствия, которыми сопровождалась гибель армии, чем тот факт, что в этой безвыходной ситуации, среди горького разочарования и отчаяния, десятки тысяч людей — генералов, офицеров и солдат — находили в себе мужество погибнуть с честью». В действительности же то, что происходило в последнем акте этой трагедии, не содержало в себе ничего возвышенного, а было лишь спекуляцией на солдатских добродетелях и последним пагубным проявлением привитого солдатам искаженного чувства долга перед приказом. В том, чтобы исследовать и вскрыть это явление, я вижу больше пользы, чем в стремлении погрузиться в абстрактное рассмотрение понятий о солдатской чести, которые были тогда поставлены на службу сомнительным целям — ведь и всякая самоотверженность лишается своего внутреннего содержания, когда человек уже не знает, ради чего он жертвует собой. Карл Ясперс метко охарактеризовал подобную ситуацию в следующих словах: «Все превратилось в бездушный механизм слепого повиновения и дисциплины, который сковывал в солдатах всякую живую мысль, в сплошную бесчеловечность, облаченную в выхолощенные фразы... Где имеет место не самопожертвование, а лишь повиновение приказу под страхом смерти, там эти действия окружаются фальшивым ореолом героизма».
Трагедией 6-й армии навсегда останется то, что она была принесена в жертву совершенно бессмысленно и без всякой пользы для хода военных операций.
В этом ничего не меняет и то обстоятельство, что она на какое-то время сковывала значительные силы противника, не давая использовать их на других фронтах. Что это не имело тогда решающего значения для судьбы южного крыла Восточного фронта, подтверждает в своих мемуарах Цейцлер, который расценивает утверждения о якобы выполнявшейся 6-й армией исторической миссии как пропагандистский аргумент, придуманный Гитлером в целях самооправдания. Склонность чрезмерно выпячивать стратегическое значение стойкого сопротивления 6-й армии мы замечаем и у Гёрлица. Здесь было бы уместно привести слова генерала Дёрра: «Если ныне в посвященных Сталинграду исследованиях с серьезным видом повторяются выдвинутые в свое время Гитлером утверждения, будто «принесение в жертву 6-й армии» было необходимо из военных соображений, то в этом проявляется лишь полнейшее непонимание того, в чем заключается сущность военного искусства, не говоря уже об антигуманности такого подхода к делу».
В беглом и противоречащем логике заключительном разделе составленной им биографии Паулюса Гёрлиц утверждает, что «самым тяжелым последствием Сталинграда» явился «всеобщий подрыв веры» в связи с поражением на Волге, а также «внутренний распад солдатской верности». Явно преувеличивая, он заявляет, что это «духовное опустошение» расшатало традиционные представления о всяких формах субординации и смешало в кучу такие элементарные понятия, как честь, повиновение, приказ, дисциплина, боевое рвение и самоотверженность. Те полезные уроки, которые извлекли и продолжают извлекать из Сталинградской битвы мыслящие люди, он, по всей видимости, считает чем-то таким же пагубным, как и попытку доискаться смысла принесенной жертвы и уяснить себе нравственную сторону слепого повиновения. Его скоропалительные и к тому же двусмысленные оценки никоим образом не охватывают всей сложности сталинградской проблематики. Именно в связи с этим приходится с разочарованием констатировать, что труд Гёрлица, претендующий на то, чтобы разрушить легенды, оказывается не в состоянии дать читателю что-либо существенно новое. А ведь прошедшее после сталинградских событий время и ставшие доступными источники позволяют сделать определенные общие выводы и со всей остротой поставить вопрос, в чем заключаются уроки Сталинградской битвы. На этот вопрос Гёрлиц не ответил.
Однако вернемся напоследок еще раз к образу злосчастного фельдмаршала Паулюса! Пожалуй, история знает немного случаев, когда крупный военачальник так внезапно свалился с вершины своей карьеры и славы в бездну военной и человеческой катастрофы. Во время Сталинградской битвы на его плечах лежало прямо-таки непосильное бремя ответственности. Трагедия этого полководца, безупречного в личном плане, но в силу чудовищно исключительной по своему характеру обстановки оказавшегося поставленным перед непосильными для него задачами, заключалась в том, что гипертрофированное восприятие своего долга перед приказом свыше парализовало в нем волю к самостоятельным действиям. Утверждение Паулюса, будто попытка прорваться из окружения на собственный страх и риск означала бы «анархию в управлении войсками», как и заявление комментатора его записок о том, что отказ от сопротивления до последней возможности был бы равносилен «мятежу», представляются притянутыми за волосы и неоправданными. «Если бы Гитлер и главное командование сухопутных сил, ясно осознав катастрофическую ситуацию 6-й армии, сделали бы соответствующие оперативные выводы, то командованию армии не пришлось бы требовать от своих солдат невозможного».
Если не считать заключительной фазы битвы, в которой Паулюс — несомненно, вследствие также физического и нервного перенапряжения — оказался не на высоте своего положения в тот самый момент, когда перед лицом бесчеловечных приказов свыше он один имел право решать, как поступить, то вопрос об ответственности за все происшедшее в целом можно ставить лишь в более широком плане и с учетом тогдашней субординации. В этой книге со всей отчетливостью уже отмечалось, в какой степени командующий группой армий, в состав которой входила 6-я армия, был причастен к этой ответственности и непосредственно влиял на формирование решений командующего армией.
Паулюса следует рассматривать как типичного представителя офицерской касты, к которой он принадлежал, как сына своего времени и своего поколения. Как в положительном, так и в отрицательном смысле он был продуктом своего воспитания и окружающей среды. Склад его мышления и взгляды других генералов определялись кажущейся преемственностью солдатских традиций и строгих понятий о чести, которые в действительности были постепенно выхолощены Гитлером. Будучи только солдатом, лишенным собственных политических убеждений, он интересовался исключительно тактико-стратегическими аспектами ведения войны, перенесенной верховным главнокомандующим в совершенно иную сферу, где на первом плане стояли политические и психологические моменты и лишь на последнем — военные. Подобно большинству других высших офицеров, он оказался бессильным перед вероломством диктатора. Как и они, Паулюс воспринимал приказы и свой долг повиноваться с той чрезмерной прямолинейностью, которая при диктаторском режиме и в условиях тоталитарного государства чревата самыми роковыми последствиями. Тем не менее, он был далек от того, чтобы ставить под сомнение компетентность Гитлера. Ввиду этого Паулюс, будучи лояльным исполнителем воли и одновременно жертвой Гитлера, символизирует собой многих, слишком многих людей. Как и Паулюс, они могли и должны были действовать иначе.
Однако в одном существенном отношении Паулюс все же отличается от большинства своих коллег-генералов, в том числе от фельдмаршала фон Манштейна, возглавлявшего в свое время группу армий, которой он подчинялся: Паулюс безоговорочно признал лежавшую на нем ответственность. Он счел также уместным высказать мысли и выводы, к которым он впоследствии пришел, сказать о своем ложном пути. «Генералы, — писал Паулюс,- были продуктом окружающей среды и своего воспитания. Они видели свою задачу в том, чтобы поставить свое «ремесло» на службу главе государства и тем самым, как они субъективно понимали, — немецкому народу. Некоторые проявления нацизма, шокировавшие их, они осуждали, другие роковые проявления проходили мимо них. Корней же всего происходящего они были не в состоянии распознать. Субъективно они верили, что служат своему народу. Объективно они стали столпами отвергаемого ими самими и пагубного для немецкого народа режима. Результатом этого стала повсеместно распространившаяся безответственность, которая проявлялась и в сфере управления войсками, вызывая ужасающие последствия Я сам шел по ложному пути и теперь не боюсь признать это».
